Ariuslynx

Carl Sandburg


LOST


Desolate and lone
All night long on the lake
Where fog trails and mist creeps,
The whistle of a boat
Calls and cries unendingly,
Like some lost child
In tears and trouble
Hunting the harbor's breast
And the harbor's eyes.


_______



Одинокий, отчаявшийся
ночью над озером,
где клубится туман
и колышется мгла,
пароходный гудок
все зовет и плачет,
как заблудившийся ребенок,
и не может найти
грудь гавани, ее глаза.

Перевод А. Пустогарова

Михалис Ганас


Рождественская история



Он сидит в одиночестве

у очага и чистит ружье.

Никто не придет, он знает,

как прошлый год, дороги завалило снегом,

и позапрошлый, и опять на Рождество,

и выпивка в буфете замерзает.

И самогон кислит, и узо смерзлось в молоко,

вино в бутылках малость забродило.

Ее четвертый год как схоронили.



У очага один сидит он,

не курит и не пьет, не молвит слова.

И в телевизоре все тот же снег,

он ровным слоем покрывает пол и стол

и выцветшие фото,

глаза умерших на него глядят

из будущего.

Ее четвертый год как схоронили,

и только взгляд ее

из прошлого приходит.



Скоро полночь,

а он с утра свое ружье все чистит.

Как мне его поздравить с Рождеством?

Туда ведь поздравленья не доходят,

дороги завалило, телефон отрублен,

и пусть туда и рвутся мысль и память,

но через это одиночество им не пробиться.

То одиночество, что выросло неспешно

без слов и из всего, что есть вокруг.



Уже светает; он еще сидит

у очага и полирует ствол.

Движенья медленные, точно ласки.

На пальцах остается масло,

но ласка исчезает.

Он вспоминает прежние охоты.

Кабан на окровавленном снегу.

А скоро он и сам добычей станет -

на мушке он у тайного охотника,

невидимого до поры, но выдают

его то блеск ствола,

то шорох остролиста,

а то и сильный запах табака.

Он знает - длинноствольное ружье

старинное тот держит, с крупной дробью

и черным порохом. Когда он наконец

решится выстрелить, его не будет видно

за дымным облаком от выстрела его.



Когда и впрямь он думает об этом,

- и я его за то не осуждаю, -

то где уж тут ложиться и уснуть.

Отцом бы стать мне моему отцу,

отцом, которому достался

ребенок молчаливый и упрямый,

и я ему рассказывал бы сказку,

чтоб он уснул.



Сон, что баюкаешь детей, убаюкай и отца



Сон, что баюкаешь детей,

убаюкай и отца; возьми его на руки

как будто бы он ранен, отнеси туда,

куда детей ты водишь, теплый китель

набрось ему на плечи.



Хорошую собаку дай ему

и старых возврати ему друзей, и снег насыпь

такой же белый, как всегда. И мама на крыльцо

пусть выйдет, со всегдашнею заботой

во взоре голубом, и мы усердно скроем от нее,

что умерла она.



Сон, что баюкаешь детей,

Возьми и нас с собой; родители пусть маленькими будут

детьми детей; всех уложи нас на пол

зимней ночью, в заресничье,

прислушиваться станем: взрослые молчат, и кашляют,

и проклинают снег. Мы пожалеем их

за то, что выросли, но будем торопиться

стать как они: пускай они увидят, как мы выросли -

им это в утешенье.

Перевод Ирины Ковалевой

Федор Сваровский


ЧТО ВО ДВОРЕ


- что же там во дворе?

- во дворе -
лед прозрачный
поверх листьев
зеленых и желтых

пар из-под люка
появляется солнце

дети курят на детской площадке
повиснув на карусели


- что еще?

- еще из-за близости леса
расплодившиеся за лето сойки
вытесняют ворон

обсели все ветки
деревья
и провода
смотрят куда-то
вниз

а две птицы
отдельно
сидят на заборе детского сада

одна другой говорит:
без тебя не могу
не дышу
не живу
небо над головой сворачивается в воронку
никогда не расстанемся никогда
всю крупу
и всех насекомых лесов
полей
все летящие семена
все хорошие времена
все орехи этого мира
посвящаю
тебе

вот что мы наблюдаем сейчас во дворе
в половину десятого
16-го октября

и такая во всем этом ясность
такая подчеркнутая
очевидность

___________

Сонечка, с Днем Рождения! :)

Тумас Трансремер


ОКТЯБРЬСКИЙ НАБРОСОК


Буксир весь веснушках от ржавчины. Что он здесь делает, на берегу,

так далеко от воды?

Как тяжёлая потухшая лампа в ненастную пору.

А деревья в буйстве красок. Словно сигналы на тот берег!

Как будто некоторые из них хотят, чтобы их забрали отсюда.


По дороге домой натыкаюсь на чернильные грибы, пробившиеся

сквозь траву.

Это пальцы того, кто

давно уже всхлипывал про себя в темноте, взывая о помощи.

Все мы — дети земли.


Перевод Алексея Прокопьева

Николай Гумилев


Звездный ужас


Это было золотою ночью,
Золотою ночью, но безлунной,
Он бежал, бежал через равнину,
На колени падал, поднимался,
Как подстреленный метался заяц,
И горячие струились слезы
По щекам, морщинами изрытым,
По козлиной старческой бородке.
А за ним его бежали дети,
А за ним его бежали внуки,
И в шатре из небеленой ткани
Брошенная правнучка визжала.

- Возвратись, — ему кричали дети,
И ладони складывали внуки, -
Ничего худого не случилось,
Овцы не наелись молочая,
Дождь огня священного не залил,
Ни косматый лев, ни зенд жестокий
К нашему шатру не подходили. -

Черная пред ним чернела круча,
Старый кручи в темноте не видел,
Рухнул так, что затрещали кости,
Так что чуть души себе не вышиб.
И тогда еще ползти пытался,
Но его уже схватили дети,
За полы придерживали внуки,
И такое он им молвил слово:

- Горе! Горе! Страх, петля и яма
Для того, кто на земле родился,
Потому что столькими очами
На него взирает с неба черный
И его высматривает тайны.

Этой ночью я заснул, как должно,
Обвернувшись шкурой, носом в землю,
Снилась мне хорошая корова
С выменем отвислым и раздутым,

Под нее подполз я, поживиться
Молоком парным, как уж, я думал,
Только вдруг она меня лягнула,
Я перевернулся и проснулся:
Был без шкуры я и носом к небу.
Хорошо еще, что мне вонючка
Правый глаз поганым соком выжгла,
А не то, гляди я в оба глаза,
Мертвым бы остался я на месте.
Горе! Горе! Страх, петля и яма
Для того, кто на земле родился. -

Дети взоры опустили в землю,
Внуки лица спрятали локтями,
Молчаливо ждали все, что скажет
Старший сын с седою бородою,
И такое он промолвил слово:

- С той поры, что я живу, со мною
Ничего худого не бывало,
И мое выстукивает сердце,
Что и впредь худого мне не будет,
Я хочу обоими глазами
Посмотреть, кто это бродит в небе. -

Вымолвил и сразу лег на землю,
Не ничком на землю лег, спиною,
Все стояли, затаив дыханье,
Слушали и ждали очень долго.
Вот старик спросил, дрожа от страха:
- Что ты видишь? — но ответа не дал
Сын его с седою бородою.
И когда над ним склонились братья,
То увидели, что он не дышит,
Что лицо его темнее меди
Исковеркано руками смерти.

Ух, как женщины заголосили,
Как заплакали, завыли дети,
Старый бороденку дергал, хрипло
Страшные проклятья выкликая.
На ноги вскочили восемь братьев,
Крепких мужей, ухватили луки.
- Выстрелим, — они сказали, — в небо
И того, кто бродит там, подстрелим...
Что нам это за напасть такая? -
Но вдова умершего вскричала:
- Мне отмщенье, а не вам отмщенье!
Я хочу лицо его увидеть,
Горло перервать ему зубами
И когтями выцарапать очи. -

Крикнула и брякнулась на землю,
Но глаза зажмуривши, и долго
Про себя шептала заклинанья,
Грудь рвала себе, кусала пальцы.
Наконец взглянула, усмехнулась
И закуковала, как кукушка:

— Лин, зачем ты к озеру? Линойя,
Хороша печенка антилопы?
Дети, у кувшина нос отбился,
Вот я вас! Отец, вставай скорее,
Видишь, зенды с ветками омелы
Тростниковые корзины тащут,
Торговать они идут, не биться.
Сколько здесь огней, народа сколько!
Собралось все племя... славный праздник! -

Старый успокаиваться начал,
Трогать шишки на своих коленях,
Дети луки опустили, внуки
Осмелели, даже улыбнулись.
Но когда лежавшая вскочила
На ноги, то все позеленели,
Все вспотели даже от испуга:
Черная, но с белыми глазами
Яростно она метнулась, воя:
- Горе, горе! Страх, петля и яма!
Где я? Что со мною? Красный лебедь
Гонится за мной... Дракон трехглавый
Крадется... Уйдите, звери, звери!
Рак, не тронь! Скорей от козерога! -

И когда она все с тем же воем,
С воем обезумевшей собаки,
По хребту горы помчалась к бездне,
Ей никто не побежал вдогонку.

Смутные к шатрам вернулись люди,
Сели вдруг на скалы и боялись.
Время шло к полуночи. Гиена
Ухнула и сразу замолчала.
И сказали люди: — Тот, кто в небе,
Бог иль зверь, он, верно, хочет жертвы.
Надо принести ему телицу
Непорочную, отроковицу,
На которую досель мужчина
Не смотрел ни разу с вожделеньем.
Умер Гар, сошла с ума Гарайя,
Дочери их только восемь весен,
Может быть, она и пригодится. -
Побежали женщины и быстро
Притащили маленькую Гарру,
Старый поднял свой топор кремневый,
Думал — лучше продолбить ей темя,
Прежде чем она на небо взглянет,
Внучка ведь она ему, и жалко.
Но другие не дали, сказали:
- Что за жертва с теменем долбленым? -

Положили девочку на камень,
Плоский, черный камень, на котором
До сих пор пылал огонь священный,
Он погас во время суматохи.
Положили и склонили лица,
Ждали, вот она умрет, и можно
Будет всем пойти заснуть до солнца.

Только девочка не умирала,
Посмотрела вверх, потом направо,
Где стояли братья, после снова
Вверх и захотела спрыгнуть с камня.
Старый не пустил, спросил: — Что видишь?
И она ответила с досадой:
- Ничего не вижу. Только небо
Вогнутое, черное, пустое
И на небе огоньки повсюду,
Как цветы весною на болоте. -
Старый призадумался и молвил:
- Посмотри еще! — И снова Гарра
Долго, долго на небо смотрела.
- Нет, — сказала, — это не цветочки,
Это просто золотые пальцы
Нам показывают, что случилось,
Что случается и что случится. -

Люди слушали и удивлялись:
Так не то что дети, так мужчины
Говорить доныне не умели,
А у Гарры пламенели щеки,
Искрились глаза, алели губы,
Руки поднимались к небу, точно
Улететь она хотела в небо,
И она запела вдруг так звонко,
Словно ветер в тростниковой чаще,
Ветер с гор Ирана на Евфрате.

Мелле было восемнадцать весен,
И она не ведала мужчины,
Вот она упала рядом с Гаррой,
Посмотрела и запела тоже.
А за Меллой Аха, и за Ахой
Урр, ее жених, и вот все племя
Полегло, и пело, пело, пело,
Словно жаворонки жарким полднем
Или смутным вечером лягушки.

Только старый отошел в сторонку,
Зажимая уши кулаками,
И слеза катилась за слезою
Из его единственного глаза.
Он свое оплакивал паденье
С кручи, шишки на своих коленях,
Гара, и вдову его, и время
Прежнее, когда смотрели люди
На равнину, где паслось их стадо,
На воду, где пробегал их парус,
На траву, где их играли дети,
А не в небо черное, где блещут
Недоступные, чужие звезды.

1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА

День назывался "первым сентября".
Детишки шли, поскольку - осень, в школу.
А немцы открывали полосатый
шлагбаум поляков. И с гуденьем танки,
как ногтем - шоколадную фольгу,
разгладили улан.
Достань стаканы
и выпьем водки за улан, стоящих
на первом месте в списке мертвецов,
как в классном списке.
Снова на ветру
шумят березы, и листва ложится,
как на оброненную конфедератку,
на кровлю дома, где детей не слышно.
И тучи с громыханием ползут,
минуя закатившиеся окна.

Иосиф Бродский, 1967